– Ты слишком напрягаешься, – сказал херувим. – Расслабься, Мегги. Со мной же тебе не требуется таких усилий, чтобы вникать? Вы с Кальвином нередко вникаете, сами того не замечая. И когда Чарльз Уоллес знает, что тебя что-то расстроило в школе, знает еще до того, как ты вернулась домой, это тоже вникание. Просто будь собой. Откройся. Будь. Вникай.

И она вникла сквозь тьму морских глубин.

– Кальвин!

– Мег!

– Где вы?

– Не важно где! – резко сверкнул Прогиноскес.

– Как вы?

– Все в порядке. Только немного растерялись, тут все такое… И Спорос…

– А где… нет, как там Спорос?

– Мег, он не хочет ни вникать, ни быть со мной. Он не хочет делиться своим миром. Говорит, что люди этого недостойны. Может быть, так оно и есть, но…

Мег ощутила, как бурлит вокруг вникание – словно бы слова и образы вникания были каплями воды, из которых состоит океан, каплями, которые нельзя отделить одну от другой так, как отделены друг от друга люди. В потоке глубинных течений мимо проносились и вспыхивали образы: множество крохотных созданий, таких как Спорос, носящихся туда-сюда, беззаботных, веселых, под защитой огромных водоросле-папоротнико-деревьев, Углубленных, вокруг которых они порхали и мелькали.

– Ты переводишь мистеру Дженкинсу?

– Я стараюсь, Прого, но я не уверена, что чувствую его как следует: я знаю, что я с тобой и с Кальвином, а вот мистер Дженкинс…

– Будь с ним, Мег. Он без тебя не может. Ему страшно.

– Если Мевурах хотел, чтобы он отправился с нами, на то должна быть причина. Но мне кажется, что он просто жуткая обуза.

Ей показалось, что до нее донеслось слабое, отдаленное: «Да, я понимаю…»

Она изо всех сил потянулась в сторону этого слабого эха:

– Мистер Дженкинс!..

– Это правда, – сказал Прогиноскес. – Не забывай, у него не такое уж богатое воображение. Точнее, оно слишком надолго застыло и не успело еще оттаять. Тебе придется вникать ему всей собой; придется крепко держать его за руку, чтобы он мог чувствовать тебя и отвечать на твое вникание. Чувствуешь ли ты его руку?

– Ну… кажется, да.

– А он тебя чувствует?

– Мистер Дженкинс! А, мистер Дженкинс! – вопросительно обратилась она. – Прого, Кэл, погодите минутку, кажется, что-то не так…

Она осеклась и ахнула:

– Кальвин!!! Прого!!! Про… – закричала она каждой частицей себя – не голосом закричала, а всей собой. Это был крик боли, выходящей за пределы ужаса.

Той самой боли, от которой содрогнулась галактика, когда Прогиноскес показал ей, как эхтры аннулируют звезды; той самой боли, которая рассекла небо над школьным двором, когда она дала Имя мистеру Дженкинсу; той самой боли, что чуть было не уничтожила ее самое по пути через глаз Прогиноскеса в Иаду.

Ее аннулировали.

Вот и все. Нет больше Мег. Нет и не будет. Никогда. Мег аннулировали. Вычеркнули из жизни.

Но тут Мег сообразила, что раз она способна об этом думать – раз она вообще способна думать, – значит дело не в этом. Аннулированный человек думать не может. Боль по-прежнему обжигала, как лед, но мыслить Мег все-таки могла. А значит, существовала.

И она всем своим существом воззвала из этого аннулирования:

– Прого! Кальвин! Помогите!

Сквозь ее собственные крики до нее долетел голос херувима:

– Мег! Я даю тебе Имя! Ты существуешь!

А потом – числа, числа, упорные, ровные и ритмичные, как прибой.

Кальвин! Это он шлет ей числа. Кальвин напоминал ей о той первой задачке по тригонометрии, которую они решали вместе. Мег ухватилась за этот поток цифр, точно за спасательный круг, и держалась, пока боль, наведенная эхтрами, не миновала. Тогда она вновь сумела вернуться в мир слов, человеческих слов, которые Кальвину были ближе чисел.

– Кальвин! – окликнула она. – Ах, Кальвин!

Все ее вникание превратилось в одну сплошную тоску по родителям. Где-то сейчас папа? Успели ли мама с доктором Луизой позвонить в Брукхейвен? И что они сказали папе? Приедет ли он домой? А мама?.. Ей хотелось убраться, вернуться, свернуться клубочком и усесться у мамы на коленях, как она делала, когда была в возрасте Чарльза Уоллеса и нуждалась в утешении из-за какой-нибудь малой горести…

Нет, Мег.

Казалось, как будто чьи-то ласковые пальцы тянут ее назад, заставляя идти самой. Она попыталась вникнуть, сфокусировать свою мысленную речь, наконец-то направить ее луч на Прогиноскеса и Кальвина.

– Что случилось?

Прежде чем Прогиноскес сумел ответить, Мег ощутила серию мощных землетрясений. Что бы ни произошло, херувима это явно выбило из колеи. Наконец он передал ей:

– Чем дальше, тем хуже! Когда ты потянулась к руке мистера Дженкинса, ты вместо этого нащупала руку Дженкинса-эхтра. Теперь мы знаем, что как минимум один из них проник сюда вслед за нами.

– Но как?

– Нет, не через мистера Дженкинса, хотя он по-прежнему носит обличье Дженкинса. Быть может, Спорос…

– Спорос?

– Углубляющихся всегда губила гордыня. Быть может, Спорос внял речам эхтра – мы пока не знаем.

– И что же вы сделали? Как вы сумели меня оттуда вытащить? Это было так больно – я и не думала, что бывает такая боль! А потом я почувствовала, как ты, Прого, дал мне Имя, а ты, Кэл, посылал мне числа, и тогда боль отступила и я снова сделалась собой.

Кальвин передал ей:

– Прогиноскес отправил множество маленьких фарандол, которые защекотали Дженкинса-эхтра. От неожиданности он растерялся и отпустил тебя.

– А где он теперь, этот эхтр?

– Не важно, где он, Мег! – резко ответил Прогиноскес. – Он тут. Он с нами, в Иаде.

– То есть нам по-прежнему грозит опасность?

– Всей Иаде грозит опасность. Всем митохондриям, что обитают в этом теле, грозит опасность.

– В этом теле?

Прогиноскес ничего не ответил. Это тело было Чарльзом Уоллесом!

– И что же мы будем делать?

После очередного извержения вулкана Прогиноскес ответил:

– Главное, не поддаваться панике.

Она обратилась к Кальвину – и Кальвин вник в ответ.

– Ты понимал, что со мной творится? – спросила Мег.

– Сперва не понимал. Потом Прогиноскес мне объяснил.

Кальвин отвечал как-то жутко, неестественно тихо. Мег почувствовала, что он от нее что-то скрывает.

– Те маленькие фарандолы… те, что меня спасли… с ними все в порядке?